«Что для гусеницы смерть,
то для Создателя – бабочка».
Ричард Бах, «Иллюзии»
Пять лет назад, 6 августа 2012 года, ушел из жизни киносценарист, драматург, кинорежиссер Валентин Черных, написавший сценарий оскароносной картины «Москва слезам не верит». Чем этот человек выделялся на фоне советских, а потом и российских кинодеятелей – в статье Александры Свиридовой.
Индусы любят кино больше других видов искусства, и внятно объясняют, почему. Если сама живая – проявленная, материальная – жизнь по индусам есть «майя» (иллюзия), то кино, создающее на экране иллюзию иллюзии, – это дважды майя: то, чего нет, становится тем, что есть, что можно видеть на экране. Можно войти туда – за рамку кадра, стать рядом с одним из героев, прожить кусок его жизни, исстрадаться, наплакаться и выйти очищенным в свою беспросветную «майю», которая покажется не такой уж тяжкой после пучка света, который два часа чертил на экране жизнь...
***
«Москва простилась с Валентином Черныхом» – скупо сообщали новости в России пять лет назад. Добавлю, что Нью-Йорк – тоже. У него было достаточно друзей, которые покинули СССР. И мы перезваниваемся и что-то невнятное рассказываем друг другу в трубку, начиная со слов «А помнишь, как Валя...».
– Помню.
И думаю, что если поверить тем, кто рассказывает, что нас ждет там – в той Послежизни, куда мы попадаем, выбираясь из обременительного тела, то Валя сейчас смотрит все неснятые фильмы, видит законченными незаконченные сценарии, а главное – я надеюсь и желаю ему этого вдогонку – из всего многообразия соблазнов, которое ждет его в Послежизни, – он устремится к Свету.
К тому, который соблазнил его тут – на земле – в провинциальном кинотеатре в военном городке под Гродно, где отец его был комиссаром 213 стрелкового полка. Тогда привезли фильм «Трактористы» Ивана Пырьева.
«Я был очарован, взволнован и поражен увиденным, – вспоминал Черных. – Мне тогда впервые захотелось создать своих героев для экрана».
Его считали «лакировщиком» действительности – настолько добропорядочными были его герои. А он не лакировал – он их такими видел и знал – людей, с которыми жил бок о бок.
– Ну, теперь вы можете делать все, что хотите! – сказала я ему с придыханием зависти, после того, как Американская киноакадемия присудила ему «Оскар» за картину «Москва слезам не верит».
– Что ты имеешь в виду? – не понял он.
– Можете писать, что хотите...
– А я и так пишу, что хочу, – с некоторым недоумением пожал он плечом.
И я осеклась.
Трудно было поверить, что он сам – по доброй воле, вне конъюнктурных соображений - хотел писать «Человек на своем месте» и «С весельем и отвагой»...
Всерьез выносить на экран в середине семидесятых хорошего советского человека, который хочет сделать что-то доброе для людей, – большей нелепости трудно было придумать в момент, когда под одеялом читали «Архипелаг ГУЛАГ», слушали сквозь треск глушителей «вражеские голоса» и шепотом обсуждали, что Солженицын – выслан, книги Эткинда – запрещены, Ростроповичу отказано в праве вернуться в СССР.
«Где ты таких людей видел?!» – хотелось протестовать и топать ногами.
Но было неловко: я была студенткой его жены – Людмилы Александровны Кожиновой. Она притащила меня в дом, где кормили и поили многих бедных и бездомных студентов. Следовало соблюдать приличия. Но недоумение оставалось.
Трудно было поверить, что Черныха нисколько не смущало отсутствие доброкачественных героев в реальной жизни. Он настаивал на том, что они должны быть. И предлагал некую кальку: смотри, как можно жить...
Его не пугала магия авторитета Леонида Ильича Брежнева.
Равно, как и не беспокоило, насколько дутым был этот авторитет. А то он не понимал, как далеко от точки реальности качается вправо-влево маятник партийной мифологии. Валентин Черных со спокойствием хлебороба собирал колоски того, что выросло из того, что было посеяно, обмолачивал, счищая шелуху, добирался до «рационального зерна» человеческого начала и размалывал его до белизны в жерновах профессионализма. Дальше оставался пустяк – выпечь из этой муки на огне своей веры в человека, Героя – молодого, живого Брежнева, способного и в пляс пуститься, и влюбиться. Такого Генсека никто не знал. Да, может, такого и не было, что с того? В. Черных работал в рамках возможного, и оставлял за каждым право на человеческие реакции...
Безумно жалко, что Евгений Матвеев, с которым они планировали делать эту работу, не дожил. Но фильм состоялся, он есть, и мой сын, выросший в Америке, смотрит его с интересом, изучая историю страны, в которой он родился в год, когда Брежнев умер. И какая разница, что кому-то фильм не нравится? Всё «майя»! Нет никакой объективной реальности.
Валентин Черных создал прецедент в отечественном кино: аккуратно и несуетно он нарушил множество социальных границ, оставив след стоптанного своего башмака на вспаханной целине нейтральной полосы, и разбил навсегда массу невидимых – стеклянных – стен, которыми расчерчено и разграничено пространство уродливого советского общества.
Приехав из провинции малообразованным увальнем, он прошел годы ученичества во ВГИКе с «весельем и отвагой», и стал «Человеком на своем месте» в элитном отряде кинодраматургов. Собственным опытом снял налет священнодейства с работы кинодраматурга, и вычленил в нем главное: ремесло. В традициях устоявшихся киноэлит Италии и Америки, которые канонизировали сценарную работу, как процесс коллективного остругивания одного полена, покуда оно не запищит человеческим голосом, Черных одним из первых растянул список соавторов сценария до размеров итальянского. Его не смущало привлечение к работе над сценарием соавторов. И главное, – он исповедовал веру в то, что сценаристом может быть каждый. Кино – это ремесло, а не таинство.
«Каждого можно научить писать киносценарии, как каждого можно научить водить автомобиль, – говорил он. – Но когда я сажусь в автомобиль, который ведет другой водитель, я через несколько секунд понимаю, что у него больше таланта к вождению, чем у меня. Это горько осознавать, но такова реальность. Так и среди сценаристов: все могут написать, но не у всех хватает той самой малости, которая называется божьим даром. Это относится к любой профессии. Технологии можно научить, но дар – он или есть, или его нет».
Не ведая ничего о «кинодинастиях», он женился во ВГИКе на аспирантке, чтобы через пару десятилетий встать во главе Мастерской вместе со своей женой, как когда-то Кулешов и Хохлова, Герасимов и Макарова, Бондарчук и Скобцева. Он создал и сохранил в самые нелегкие времена свою студию «Слово», во главе которой остался его внук.
Но едва ли не главным его поступком для меня стал его фильм «Свои». Посмотрите, если не видели. В 2004-м его снял режиссер Дмитрий Месхиев. В кадре – август 1941 года. На родной для В.Черныха Псковщине война. В какой-то безымянной деревне немцы захватывают в плен группу солдат – рыжего худенького политрука Лившица (вот он на снимке в исполнении К. Хабенского), чекиста Анатолия и совсем юного снайпера Блинова. Один из пленников принимается шантажировать Лившица: если тот не отдаст паёк, он сдаст его – комиссара и жида. Чекист Анатолий коротким жестом перережет горло опасной бритвой голодному мужику...
Военнопленных гонят и гонят, и где-то рядом, как говорит Блинов, его деревня. Комиссар и чекист решают бежать с Блиновым. Бегут, добегают и узнают, что деревня занята немцами, а отец Блинова – Иван, избран старостой. И рассказал, что согласился стать старостой потому, что село просило... Он спрячет беглецов в сарае. Но комиссару с чекистом не верится, что староста их не сдаст. Да и зрителю видно, как родственник Ивана уговаривает его сдать беглецов. Немцы разыскивают их, и если найдут – расстреляют и старосту, и тех, кого спрятал он у себя в ветхом сарае...
Трудно переоценить поступок Валентина Черныха, вышедшего с таким сюжетом в 2004 году. Все случаи появления еврея в кадре советского кино можно сосчитать на пальцах одной руки. Но самый близкий – по нерву – был только в картине Ларисы Шепитько «Восхождение», снятой в 1976 году по повести Василя Быкова «Сотников». Но даже там еврей был смещен в сторону от фарватера – основной сюжетной линии.
Там история разворачивалась в Белоруссии, зимой сорок второго.
Оголодавшие партизаны – военный Рыбак и бывший учитель Сотников – выходили из леса и шли в село на поиски хоть какой еды для отряда. Их настигали немцы, ранили Сотникова, и Рыбак вынес его на себе и прятал в родной деревне (!), захваченной фашистами. А дальше – их разоблачали, пытали. И хилый Сотников выбирал смерть, а Рыбак – соглашался служить немцам. Иначе ведь смерть!
«Это не самое страшное, – говорил ему Сотников. – Главное – по совести с самим собой»…
«Дурак ты, Сотников! – кричал в ответ Рыбак. – Я жить хочу! А ты – труп. Только упрямство в тебе осталось, какие-то принципы!».
«Тогда живи, – соглашался Сотников. – Без совести можно»…
А маленькая еврейская девочка Бася сидела в том же самом сарае в дальнем углу и на втором плане тихонько рассказывала, как убили ее семью, как она убежала и пряталась под кустом, покуда по осени он не облетел. Как подобрала ее белорусская женщина, приютила... А соседи выдали, что она жидовку припрятала, и теперь она вместе с Басей на плаху пойдет, оставляя своих собственных детей сиротами.
«Любая картина – личная, – говорила украинка Лариса Шепитько. – Но желание поставить «Восхождение» было потребностью почти физической. Если бы я не сняла эту картину, это было бы для меня крахом. Я не могла найти другого материала, в котором сумела бы так передать свои взгляды на жизнь, на смысл жизни».
Валентин Черных сделал следующий шаг: он вывел из дальнего угла сарая Василя Быкова и Ларисы Шепитько загнанного еврея и поставил его в центр сюжета. Заставил сюжет вертеться вокруг этой вечной для России проблемы – еврея, заострив ее до еврея-комиссара. Это был серьезный поступок, и он остается таковым и 10 , и более лет спустя. В. Черных получил немало наград за сценарий к фильму «Свои», включая «Золотого орла» и «Нику». Но самое главное, что он сам считал эту свою картину одной из лучших в своей кинобиографии. Говорил, что тема была близка ему не понаслышке.
«Действие развивается в Псковской области, там же проходили и съемки, а это моя Родина». И удивлялся совпадению, что это еще и родина режиссера Месхиева, который все детство провел на Псковщине у бабушки.
– Ну, и что ты там такое делаешь в этой Америке, чего ты не можешь делать здесь? – спрашивал он, щурясь.
Ему не нравилось, что друзья уезжают.
Я рассказывала ему, как работаю в проекте Стивена Спилберга и снимаю в Америке и странах Европы евреев, выживших в немецких лагерях и гетто во время войны.
– Ну и почему это нужно делать там? Приезжай и снимай здесь, – уверенно говорил он.
– Да кто ж мне даст?
– Ну, это мы посмотрим...
Я слушала его в недоумении: неужели не понимает про антисемитизм?
Не дурак ведь – все видит, все слышит, все «сечет», что не раз продемонстрировал в своих фильмах. Теперь понимаю: видел, слышал, и все равно выбирал идти. По этой стране, по этой земле, по тонкому льду. Авось удержит.
Для него все были СВОИ. А от СВОИХ не уезжают.
Со СВОИМИ – живут, какими бы они ни были.
СВОИХ понимают и находят им оправдание...
И тогда СВОЙ не враг, не подлец, не мерзавец – даже если вступил в партию, возглавил колхоз или пошел у немцев в старосты...
Своих – принимают. Потому что они – СВОИ.
Я была в Москве в момент, когда Союз кинематографистов раскалывался. Марлен Хуциев соглашался его возглавить, а Никита Михалков выходил на бой и побеждал... Для тех, кто не в теме – не буду уточнять детали. Важно, что кинематографисты расходились в две стороны, по двум баррикадам: одни – окружали Никиту Михалкова живым щитом, другие – Марлена Хуциева. И непроявленным оставался ловко присыпанный трухой пустых слов антисемитизм михалковской команды. Я пришла на заседание группы оппозиционеров, которая с трудом нашла себе комнату в большом Доме кино, чтобы собраться и составить коллективное письмо – уже не помню, на чье высочайшее имя. В маленькой комнате заседала группа кинодраматургов и режиссеров. Не буду перечислять поименно, поверьте на слово – цвет и гордость того, что принято называть «отечественным кино». Я поставила свою подпись сразу – мне было все равно, чего они требуют от кого-то «там – наверху». Важно было дать знать, что я – с ними. Но обученная в Америке быстро различать, кто есть кто, не могла не отметить, что передо мной сидели евреи. Единственный русский на баррикаде был Валентин Черных. Уже написавший и снявший «Своих». Он сделал выбор, хотя наверняка команда Михалкова дала бы ему сытную должность старосты, останься он с ними...
В последний мой приезд в Москву пару лет назад мы засиделись заполночь.
Валя внимательно вслушивался в детали невероятного сюжета о том, как в Америке я – не способная заработать никаких нормальных денег, – смогла выжить и дать пристойное образование ребенку, который к тому времени готовился к защите докторской в Оксфорде. Я терпеливо и дотошно рассказывала о том, что сколько стоит – проезд в метро, хлеб, одежда, учебники... А главное – государственная поддержка хорошему студенту. Я не заплатила ни гроша ни за университет в Америке, ни за обучение в аспирантуре в Оксфорде – сын всюду получал стипендию, куда подавал документы, так как хорошо учился.
– Это же безумно интересно! – воскликнул Валя с не свойственным ему возбуждением.
– Кому интересно? – подивилась я. – Только вам.
– Ты должна написать про это! – с энтузиазмом настаивал он.
– Кто это будет читать, кто поверит? – отмахнулась я.
Он был искренне озадачен. Мы еще поговорили о том, как по-разному все устроено в России и Америке. Стемнело, и я нервничала – боязно было выходить, хоть идти было два шага – я жила по соседству.
– У нас тихо пока, – улыбнулся Валя. – Держи, – и протянул мне фонарик.
Маленький, очень яркий.
Я улетала через пару дней. Зашла проститься утром, хотела вернуть фонарик.
– Ну ты что, – укорила Мила. – Валя тебе подарил...
Я не стала отказываться.
И пять лет назад, вычитав новостную ленту, где на все лады пересказывается снова, когда и какие фильмы снял драматург Валентин Черных и за что он был удостоен правительственных наград, я взяла фонарик, который всегда под рукой. И в сумерках посветила на потолок... Пучок света. Белый экран, на котором ничего не показывают. Все правильно: никакой иллюзии жизни не осталось. Кончилась «Майя» – остался свет.
Индусы учат, что вслед уходящему следует желать одного: «Иди быстрей!» – чтобы оторвался он побыстрее от всего, к чему привязан на этой тяжкой планете, вышел на околоземную орбиту и двинулся туда, где все настоящее – без иллюзий: чистый белый свет... Без мельтешения кадров.
Пучок света от маленького фонарика – последнее, что осталось мне от Черныха. Это много. «Уходя, оставьте свет», – пел Юрий Визбор.
Валентин Черных – оставил.
