Паранья

Современная трагедия русской деревни в этнографическом рассказе Ивана Чернышова «Паранья» показана глазами психиатра, приехавшего сделать укол галоперидола деревенской ворожее. Бабушка из тюменской глубинки в полубреду рассказывает о своей тяжёлой судьбе, вспоминает чудовищную смерть мужа под колёсами трактора, пытается прогонять бесов и едко спорит со старухой-соперницей. Местные диалекты, народные приметы, поговорки, заговоры и галлюцинации смешиваются в едином пространстве, застывшем во времени вне цивилизации. «Здесь нет ничего, кроме русской ненависти» — но в чём кроется её причина?

Сказывают, что в деревне Зайково, что под СверхТюменью, жила девяностопятилетняя бабушка-ворожея Паранья Фирсовна.

Разумеется, будь я певцом малой родины, я бы ее тут же воспел, сказал, что в ней народная правда, что вот ей, диконькой, все, значит, открыто, а нам, образованным, надо посыпаться пеплом и неистово бухать, чтоб до ее уровня опуститься и все забыть, чему в институтах учат, и она бы в конце совершила какое-то геройство, скажем, встала перед топором насильника-убийцы тракториста Сергея и безвинно пострадала, защищая ребенка… но… я бы такой книги не закончил, хотя бы и расписал криминальную линию совершенно и, где надо, сумел попричитать, какая народная была, значит, бабушка.

Будь я пафосным исследователем провинциальных практик, я бы приехал на грант в Зайково, записал видеоинтервью с Параньей на дорогое оборудование и почти над ней не глумился открыто — а только потом, закадровым голосом на озвучке; и это было бы никому не нужное, но щедро финансируемое квази-исследование больного человека, которого никто не собирается лечить, но каждый готов повертеться, поугарать.

Будь я, впрочем… я могу быть кем угодно и когда угодно, реальность все равно черна. Ночь не так черна, как человек, как известно.

СверхТюмень делится на Внутреннюю Тюмень и Дикую Тюмень; к последней относятся: Капэдэ, Войновка, Тарманы, Док, Матмасы, Мыс, Эмэмэс, Ембаево, Лесобаза, Олимпийская, Гилёвка, Водник, Салаирка, Червяк, Богандинка, Бабарынка, Каскара, Боровское (Малое и Собственно), Пышма, Патрушево, Новопатрушево, Перевалово, Упорово, Утешево, Антипино, Онохино, Ожогино, Омутинка, Викулово, Ямальский, Европейский, Тимирязева, Зарека и Затюменка, Чикча и — финальная точка чаяний и стремлений — Винзили.

Зайково находится даже вне этих координат, как будто за мощными тюменскими скобками, наряду с: Субботино, Тюнево, Дербышами… впрочем, надоело перечислять. Далеко, короче, от цивилизации.

Паранья Фирсовна ходит с дубиной. Ну прямо совсем с дубиной: с огромной толстой палкой. На голове белый платок, одежда какая-то особенная, своя, сама шила, видать.

Версия 1. «В детстве-то как попортили мя. Мне леть семь было, ли че»

Версия 2. «А я-то-к молоденька девка была, годов пятнадцать, попортили мя»

Версия 3. «Дак вот было мне, значится, всего тринадцать годков, как попортил он мя»

Версия 4. «А я девка уж как на выданье была, годов семнадцать-то, во. Ну и попортил онмя тогдась»

«Дуррак! Дуррак! — свиристит на вдохе, как будто не своим голосом. — Дуррак! Дуррак!» — и так раз десять «дуррак».

Потом успокаивается.

Агейка-колдун, знаткий Агейка при жизни все отрицал.

«Да как мужа ее Сергей-тракторист переехал, дак и чокнулась. Я-т при чем?»

Обстоятельнее всего свидетельства Денисихи-соперницы. Как попортили? А не знаю как. Кто? Да… Агейка-колдун зевнул да подарил. Его потом отучили, как г… попил с малиной. А то че… его шилом кололи, ему хоть бы че.

Однако трактор тоже не отстает: Завел он меня, говорит, Сергей-тракторист, ну как и поехал давить, натурально. Все видели, главно. Давно у них с ними. Не поделили чего. Ну, а я че знаю, я че мешаться буду, ну задавили его, я уж не знаю, нарочно, не нарочно, подвернулся, ли че. Сергей пошел, мозги его в кадке ей потом отнес, она затряслась, ну и с тех пор… а я-то че, мне с колес смыл оно все, я не запачкался шибко. У нас от грязей больше пачкашься, чем от крови. Да там крови-то оно и немного, а бошку расшиб, но на меня не попало.

Муж, конечно, обвиняет Паранью: поедом ела его, да и вообще до того жоркая баба, всё шаньги вонючие жрет, уйдет — посуду не накроет, ей и гадит туда бес. Да пауты, мухи, сидят на лепехах, потом на посуду летят. А тракторист Сергей? А что тракторист Сергей? Переехал. Когда переехал — не помню. Наверное… давно, поди, ли как. Она рот распелит, зеват, да матюкнуться любила. Нога на ногу сидит — беса качат. Бес-то любит покачаться на бабьем колене, ты че.

— Вы у меня воруете композиционные приемы, Иван Сергеевич. Это я уже первый такое написал. Вы только травестируете мою высокую трагедию до пошлой истории в русской деревне.

— А что, Акутагава-сан, уже не может случиться трагедии в русской деревне? В деревнях-то все, как говорится…

В Зайково до сих пор верят, что за убийство паука прощается 40 грехов. Это очень дешево. Даже если установить, что ты грешишь ежесекундно, начиная с 7 лет, и живешь еще 80 лет, т. е. до 87 лет, то для полного и вечного блаженства тебе достаточно убить 15 миллионов 833 тысячи 100 пауков — как дешево за вечное-то счастье! И даже легче, чем знаменитый квадриллион километров пройти!

Для защиты от беса пей через палец.

Так разолью же.

Ну и что? Ну… через ручку пей.

Дак я левша, я и так так пью.

Ну левша дак че, левша — он уже черту друг.

Или вот еще как: завяжись сорока узлами, бес не пройдет. Ну если кто дергается, доской его укрепить, а руки, ноги связать. Такая как мумия получается: но на руках как боксерские перчатки, кругло марлей обвязывали, ну, когда марля уже появилась, и как шлем такой на голове. Не все выживали.

А от чего умереть тут?

Ну как от чего? Поперхывались.

Родила я ее. Как? А не знаю как.

Ее хоть лечили?

Лечили. А че-то вот она так вот там. Ну… воды с золой да и с ножниц, ну, так и лечили. Это чтоб блёвнула, и она вышла. Но она не блевала, ниче. А доктор что?

Доктор: Rp: Sol. Haloperidoli 5 mg/ml — 1 ml

D.t.d: № 5 in amp.

S: По 1 мл внутримышечно

Доктор, вы чего — старухе — и…?

Ну это тогда лечить пытались, давно… ну она уж и тогда не молоденька была. Но она уж очень сильная старуха-то. И откуда сила-то в ней, от беса ли, че. Силища, буйства у ней… В бане с ней не мылся никто.

Да что да вот там / да че да такое / да че да / дак эдак че / вот вот / вот да

— Паранья Фирсовна, сейчас как себя чувствуете?

— Чувствуете, да.

— Болит у вас что-нибудь?

— Что-нибудь, да.

Денисиха злобно подмигивает и говорит «налим». У Параньи Фирсовны начинается припадок. Я те налимью голову в рот засуну, будешь знать!

В ответ — копролалия, и именно что копро, перемешано все с богохульствами, аж холод по спине идет, невозможно ни смотреть, ни слушать. Основное содержание сообщения касается приступов жидкого стула во время молитвы и пересказа какой-то давней истории о выпадении кишки у племяшки, который «в город поехал, чтоб быть моряком».

Денисиха смеется и просит узнать, куда она тысячу потеряла.

«Рукой не тряси — бесов не плоди» — изрекает Фирсовна.

Денисиха объясняет: значит, выронила где-то.

«Так потеряла и выронила — одно и то же, какая тут ворожба?»

«То ли так ли. А не как-то ся че ко ся!» — и это я уже перевести не в состоянии.

Сижа на полене перед домом, корчится в приступе Фирсовна, задыхаясь. Денисиха, уходя, повторяет неосмысленные «ли каки-то ся» и т. д.

«Фирсовна, — говорю. — Скоро я умру, нет?»

Фирсовна смеется, показывает на меня пальцем, пытается втянуть побольше воздуху в грудь, хрипит, заходится в кашле, кашляет долго и сухо, скрюченный палец бессильно опускается, и по смеющимся глазам я понимаю, что нет, не скоро, и возвращаюсь к машине.

На обратном пути по радио запел Расторгуев, и я в каком-то бешенстве вырубил приемник.

И ведь здесь нет ничего, кроме ненависти к русской деревне,

и ведь здесь нет ничего, кроме русской ненависти,

ведь здесь нет ничего, кроме ненависти,

ведь здесь нет ничего

и не было никогда.