Психиатрическая клиника — место, окруженное ореолом страхов и слухов. Больницы закрыты от посторонних, и люди как правило не знают, что происходит в них на самом деле. В массовой культуре лечение зачастую изображается насильственным, пугающим и болезненным. Реальные отзывы о нахождении в стационаре тоже не добавляют ясности и звучат противоречиво. Кому-то повезло попасть в спокойное место, способствующее восстановлению душевного равновесия, а для кого-то госпитализация стала настоящей пыткой. Мы поговорили с двумя пациентами, у которых накопился значительный и разительно отличающийся опыт лечения в клиниках.
Александру 29 лет, и помимо психологических проблем, он страдает алкоголизмом, но неизменно позитивно отзывается о своём опыте госпитализации. Ксении 26 лет, она ведёт Telegram-канал «Время охерительных историй», в котором рассказывает о своей жизни и психологических проблемах, а в 2017 году выпустила книгу «Психические расстройства и головы, которые в них обитают». Ксения прошла через срывы, психозы, несколько попыток самоубийства, принудительные госпитализации и жуткие условия в больницах.
Александр и Ксения встретились, чтобы обсудить отечественную психиатрию, сравнить свой опыт и поделиться историями о существовании в российских психоневрологических клиниках — что можно и нельзя делать пациентам, как назначают лечение, насколько реально ускорить выписку. В откровенной беседе о том, каково жить в стенах психушки, они рассказали о лечении, его эффектах и о том, как работает система психиатрии на практике — со всеми минусами, плюсами и окружающими её предрассудками об издевательствах, пытках и поведении «сумасшедших» и их «надзирателей».
Первая госпитализация, смесь Попова и бесполезный «Феназепам»
Александр: Впервые я попал в клинику, когда кончились деньги на наркотики — в 2016-м или в самом конце 2015-го. Тогда я обратился в НИИ психиатрии, что на Потешной.
Ксения: Это же прекрасно, что психушка находится на Потешной улице!
Александр: Это там же, где [психиатрическая больница имени] Ганнушкина с крайне жестким стационаром. А вот сам НИИ — это райское место, всего в двух корпусах, арендуемых на территории Ганнушкина. Такой санаторий для дураков. Всего я был там раз пять или шесть, не считал точно. Там есть люди, которые уже тридцать шестой раз лежат, почти постоянно живут.
Ксения: У меня всё началось раньше. Мне было лет 17–18, когда я первый раз попала в психосоматическое отделение Склифа, всего я там была пять раз. Туда попадают люди, которые пытались совершить самоубийство или нанести себе повреждения. То есть люди с психическими проблемами, которые нуждаются в физическом уходе (за ранами, например, или после отравлений).
Это полностью закрытое место, туда не пускают посетителей, там нет сотовых телефонов, только раз в день можно пять минут поговорить по городскому. Нет душа и нормального доступа в туалет. Некоторые там годами лежат без удобств.
В «нормальную» психушку я попала позже, когда самостоятельно решила, что мне нужно лечение. Это был единичный опыт, остальные госпитализации были принудительными.
Александр: Я-то каждый раз заезжал лечиться, потому что сам хотел. Но у меня проблемы на фоне алкоголизма, поэтому и отделение было для людей с двойными диагнозами. Почти все, кто там лежит, — алкаши и наркоманы.
Чтобы лечь бесплатно, я каждый раз не пил пять дней — это главное условие госпитализации в НИИ. Иначе нужно платить 3500 рублей за ночь. За деньги принимают и с алкоголем в крови, прокапывают, а некоторых пациентов даже похмеляют. Это вообще забавно, когда ты находишься в трезвом режиме, а какой-то чувак ходит пьяным по отделению, потому что его только что похмелили смесью Попова — это спирт с водой. Никакой водки в больнице, конечно, нет, но пьяному всё равно радостно. В самом отделении я видел только двух-трех людей без алкоголизма и наркомании. Но таких мало, в основном все, кто попадает в отделение, употребляют. Или употребляли.
Ксения: Я, наоборот, лежала там, где пациенты ничего не употребляют. В Научный центр психического здоровья, где я добровольно была несколько месяцев, люди попадают по собственному желанию. Месяц стоит около 50 тысяч рублей. Я попала бесплатно благодаря московской прописке: просто встала в очередь, потом рассказала о себе врачам. Комиссия решила, что мой случай подходит для их практики, и в итоге в НЦПЗ я провела три месяца. Это было хорошее время — своего психиатра я видела каждый день.
В Склифе же во время каждого периода лечения я видела врача только два раза — в день госпитализации и в день выписки, хотя лежала там месяцами. В Склифе даже лекарства давали, не рассказывая, чем именно лечат. Только потом я узнала, что это был бесполезный «Феназепам», как и у других пациентов, ничего индивидуального не назначали. А вот в НЦПЗ меня лечили по-настоящему, очень долго подбирали подходящую схему, было много плохих последствий: отходов, побочек. Но в итоге схему лечения все-таки подобрали. И действительно стало легче.
Принудительное лечение, галоперидол и запрет на кофе
Ксения: В психосоматическое отделение Склифа кладут только принудительно, в НЦПЗ, наоборот, нет принудительного лечения — только платный и бесплатный стационар, но на это влияет только наличие прописки и свободных бюджетных мест, разницы в лечении нет.
Александр: Есть хорошие места, куда тоже госпитализируют недобровольно — по просьбе близких, например. Там очень дорого. Обычно как в кино: за человеком приезжают неизвестные и куда-то увозят. Там пациент хоть и находится в закрытом режиме, у него есть всё необходимое: душ, телевизор, нормальный врач, нормальные лекарства. Вот только о своём местоположении он ничего не знает. Это правда существует, но, судя по отзывам о нашей медицине, если тебя госпитализируют принудительно, то скорее всего отвезут в какое-то ужасное место.
Ксения: В женском отделении Ганнушкина я лежала раз пять, после каждой выписки из Склифа с направлением на дальнейшее лечение. Условия там не самые хорошие: первый месяц не выпускают гулять, посещения есть, но очень редко, нельзя курить. Правда, всё равно все курят в туалетах, хотя официально за это положен штраф. Если поймают, то ты говоришь что-нибудь вроде: «Окей, вам мой муж сейчас принесет 5000 рублей», а санитары обычно отвечают:
«Нет, нас это не устраивает, вы какая-то буйная, давайте мы вас уколем и привяжем к кушетке».
Там привязывают до сих пор. Это каждый день происходило — кто-нибудь просто покурил в туалете или не в то время пришёл на обед, или еще что-нибудь сделал не так. Меня не привязывали, потому что я обычно дружу с врачами и персоналом, а вот моих… — хотела сказать «сокамерниц» — их привязывали частенько.
Александр: Я других пациентов так и называю — мои сокамерники.
Ксения: ...их постоянно привязывали за малейшую провинность. Обкалывали непонятно чем, они ходили под себя, это было ужасно. Но всё равно там намного лучше, чем в Склифе. Хотя бы потому, что два раза в неделю отпускали в душ.
Александр: Я помню, что у Ксюши в Ганнушкина кофе запрещали, и я носил ей из своего отделения. Приходил в корпус в часы посещения, делал вид, что кофе пью, а когда врачи уходили, давал Ксюше, и она могла пить его хотя бы иногда. Фишка в том, что НИИ арендует у Ганнушкина два здания — это два разных заведения на одной территории, поэтому такая разница в условиях.
Я пытаюсь вспомнить, было ли у нас что-нибудь подобное. Естественно у нас никого не привязывали. Если кто-то серьёзно буянил, его либо выписывали, либо делали укол — а пациент обычно и не против, потому что чувствует, что ему плохо. Он сначала побуянит, а потом к врачу подойдет (к врачу всегда можно подойти в рабочее время), после отдохнет, полежит, на следующий день ему уже легче. Всё спокойно… ощущение тихой гавани, санатория. Ты можешь в любой момент попросить вызвать дежурного врача и сказать, что тебе плохо. Тебя обследуют, сделают нужный укол. Меня один раз только галоперидолом кололи, когда были жуткие отходняки от «Паксила» — это лекарство, с которого очень трудно слезать, труднее, чем с амфетаминов. Я хожу, рыдаю практически, мне делают укол, два куба «Феназепама» с кубом галоперидола.
Обычно человека это вырубает напрочь, а я через полчаса встаю такой радостный, свежий, так хорошо стало с этого галоперидола.
Ходят слухи, что им насильно обкалывают и люди сразу в овощи превращаются — это фигня, на самом деле. Если, как в стационаре, привязывают и обкалывают постоянно — это одно. А если иногда уколют даже такими страшными и древними вещами, как галоперидол, но в нужных дозах — в этом нет ничего страшного.
Ксения: Да, в лекарствах настолько всё индивидуально. Например, я принимаю нейролептик «Трифтазин». На большинство людей он очень плохо влияет — их прямо корёжит, судороги случаются.
Александр: От него ещё чешутся постоянно.
Ксения: Да, ещё бывают мышечные спазмы. Когда мне его прописали, врач сказал, что это жесткий нейролептик и что необходим контроль за моим поведением и состоянием. Но я приняла препарат на ура.
Александр: Единственное лекарство, которое вообще никому не подходит, — это «Сульфазин», но его уже нигде не применяют. Оно использовалось в карательной психиатрии Советского Союза. Похоже, будто серу пускают по венам и человек горит изнутри, но не может даже встать, потому что его специально для процедуры привязывают. Так людей лечили от алкоголизма, не особо помогало. Сейчас, к счастью, такого нет даже в самых страшных местах, типа Абрамцево и Кащенко, хотя Кащенко сейчас не такое страшное место.
Ксения: В Кащенко сейчас прекрасно, о больнице хорошие отзывы. К тому же, очень красивая территория, старые здания из красного кирпича, летают вороны, есть лиса, заповедные территории.
Александр: Знаешь, в Абрамцево тоже красивая территория и леса, но там люди лежат и превращаются в овощи — я общался с бывшими пациентами.
Электросудорожная терапия, контроль лечения и побочные эффекты
Александр: У нас в институте было три лечащих врача и заведующая, которая тоже вела нескольких пациентов. У каждого свой подход, но ко всем врачам можно было подходить ежедневно сколько угодно раз, рассказывать о своем самочувствии. Было видно, что врачам интересно подобрать нужную схему и важно бороться за пациента. Там не просто обкалывали, а стремились побороть диагноз. Один профессор, совсем старенький, каждую госпитализацию проводил с пациентом беседу, мягко укорял и говорил, что без усилий никаких результатов достичь не получится. После таких бесед устраивался врачебный консилиум, а уже потом назначали схему лечения. Некоторым назначали процедуры на АЭСТ.
Ксения: О, да, это же электросудорожная терапия!
Александр: Как в «Пролетая над гнездом кукушки». Все думают, что после этого люди становятся овощами.
Ксения: Но теперь всё делают по-другому и используют миорелаксанты. Никаких неприятных ощущений, и всё проходит легко.
Александр: Кому-то помогает, кому-то нет, но это не пытки. Потом, бывает, наступает амнезия где-то на сутки.
Ксения: Я тоже видела, что обычно в девять утра забирают человека, приводят его через некоторое время, а он не помнит ничего, потерянный совершенно: «Это моя палата, да? А куда я уходил? А зачем я уходил?». Вообще, процедуру обычно проводят из-за того, что лекарства перестают помогать. Когда принимаешь много лекарств, нейромедиаторы закупориваются, на них нарастает много всего, а ЭСТ сметает весь этот верхний слой.
Александр: Не только ЭСТ. Есть еще всякие вещи, типа плазмафереза — правда, стоит это 6000 рублей. Или транскраниальная магнитная терапия. Это всё нужно, чтобы организм опять начал воспринимать лекарства.
Ксения: Но есть и побочный эффект. Если ты год был в психозе, как я, и весь этот год ты ничего не понимаешь, ты невменяем, ты себя ужасно ведёшь, и тебе после всего этого делают ЭСТ — ты забываешь весь период психоза.
Так было у соседки по палате, она читала свои старые сообщения, смотрела свои фотки в инстаграме и говорила, что ничего из этого не помнит. У меня было такое тоже: психоз длился где-то четыре месяца, а я вообще этого не помню. Восстанавливаю события по записям в канале [в Telegram], по фотографиям, по рассказам.
Максимально чётко за все четыре месяца я помню только то, что у меня умер брат. Было короткое просветление: «Вау, офигеть», — и опять темнота.
Александр: Я от алкоголя уже полжизни не помню.
Выписки, попытки суицида и переполненные больничные утки
Ксения: В местах, где держат насильно, выписывают, когда перестаешь плакать. Просто прекращаешь страдать, принимаешь себя, принимаешь весь пиздец ситуации, и тебя выписывают. Но там, где я лежала по собственному желанию, сразу говорят, что ты здесь минимум на полтора месяца, и дальше уже смотрят по состоянию — лучше становится или же нет. Остаётся возможность влиять на ситуацию.
Александр: Не всегда! Ты влияешь на ситуацию — но вот в НИИ, например, меня всё время старались оставить немного дольше, чтобы был заметен эффект. Даже если я думал, что уже выздоровел, врач советовал полежать ещё хотя бы пару недель, при этом не запрещая выписаться сразу же. Они советуют по своему опыту, и если процесс идёт нормально — выписывают, если что-то вызывает сомнение — меняют схему лечения. Ещё, если настаивать на выписке, могут обратно повторно уже не принять.
Ксения: В местах принудительного лечения ты не можешь выйти, когда хочешь. Что бы ты ни делал, там не выписывают так легко. Как по мне — это хуже тюрьмы. У тебя нет никаких прав. Хочешь встретиться с врачом — он занят или его нет. Хочешь узнать, что за лекарства назначены — просто не говорят. Хочешь сходить в душ — не пускают. В туалет — только по расписанию.
Александр: В целом, в кризисном отделении тебя просто приводят более-менее в порядок.
Ксения: Да, они для передержки после попытки суицида, там оставляют насильно, потому что велика вероятность повторения. По статистике, неудачная попытка самоубийства почти всегда ведёт к ещё одной. И у меня так было: если я резалась и меня не забирали, то я опять резалась на следующий день, чтобы завершить начатое. Хорошо, что я попадала в больницы. Там нет терапевтического лечения, тебя просто держат в комнате, где нет острых предметов, не на чем повеситься. Ты можешь безопасно пережить момент кризиса.
Александр: У нас [в НИИ] суицидников вообще не принимают, например, потому что такие пациенты требуют большего внимания.
Ксения: Да, намного больше ресурсов. Таким больным не дают телефон, планшет, пинцет, никаких острых предметов. Это постоянный контроль.
Александр: В нашем отделении, наоборот, всегда доступны телефоны и ноутбуки. Есть сигареты у курящих. Досматривают, конечно, и иногда пытаются отобрать гаджеты, но это бывает редко и без лишней строгости. Чай и кофе тоже в свободном доступе, кроме рассыпного чая, из которого особенно опытные умеют варить чифир. Совсем отчаянные даже проносили алкоголь, но мы все этого избегаем — знаем историю об одном пациенте, который смешал коньяк с лекарствами и умер прямо в больнице. После этого стали тщательнее обыскивать на наличие алкоголя, энергетиков и острых предметов.
Ксения: В Склифе тоже были смерти. Помню, женщина умерла летом, в пятницу вечером. Было жарко, а она к тому же лежала возле окна, куда падали солнечные лучи. Тело убрали только в понедельник, все выходные она разлагалась под солнцем. Всем было плевать.
Вообще, если попадаешь в Склиф и более-менее сохраняешь рассудок, то в итоге моешь других пациентов, выносишь утки — потому что нет ни врачей, ни медсестер. Не вынесешь утку ты — не вынесет никто. Поэтому приходится брать своё полотенце и вытирать соседей по палате, просто потому что не хочется постоянно находиться в вони. Хорошо, если раз в два дня об утках вспомнит санитарка, когда уже от говна и мочи невозможно дышать. Никакого кондиционирования в палатах нет, а окна открывать нельзя, на них даже ручек нет.
Александр: Это, конечно, жуткие истории. У нас уборщица приходила три раза в день, убирали в каждой палате и коридорах, как по мне — даже слишком часто. Да и в отделении почти не было лежачих больных, разве что те, кто первые два-три дня под капельницами в себя приходят, но за ними убирают в обязательном порядке, даже за теми, кто на бесплатной основе попал в больницу. Да и вообще к «платным» и «бесплатным» больным ни у санитарок, ни у врачей не было разницы в подходе. Но, естественно, окна у нас тоже не открывались — мало ли кому придет в голову выброситься с 7 этажа.
О бильярде, дружбе «после психушки» и возможном возвращении
Ксения: Когда меня госпитализировали по собственному желанию, [в отношениях с соседями по палате] всё было здорово. Вместе со мной лежали мои ровесницы, и большинство были достаточно осознанными людьми, потому что они тоже ложатся по собственному желанию и понимают, что им нужна помощь. С ними контакт находится легко. Там, где я лежала принудительно, большинство — старики в деменции или люди с шизофренией, которые перестали пить лекарства. Они не хотят там находиться и не идут на контакт.
Александр: А у нас был бильярд и мы собирались вместе поиграть. Один из пациентов даже заплатил 10 тысяч, чтобы перетянуть сукно! Покупали новые книги, было два телевизора, даже Xbox привозили, какое-то время стоял настольный теннис. Так социализация и проходила — тут посидишь, там чуть-чуть поиграешь.
Потом я заметил, что нет взаимодействия с теми, кто выписался. Вот я выписался, другой человек выписался, у нас с ним вроде было общение, но резко прекратилось — есть номера телефонов, контакты, но после психушки мы уже не общались.
Ксения: Это частая фигня: ты лежишь вместе с человеком, вы дружбаны, поняли друг друга, начали делиться личным. А когда выходишь, думаешь, что открестился от этого места и возвращаться не хочется.
Александр: Мне тоже, но я понимаю, что время от времени нужно ложиться и лечиться. Заранее не планирую, просто иногда оно само приходит — и тогда нужно отправляться в больницу, пока сильнее не прижало.
Ксения: Я, конечно, тоже не планирую снова попасть в кризисное отделение, но не всегда можешь повлиять на ситуацию. А поддерживать стабильное состояние, посещать врача, принимать лекарства — конечно, необходимо. Без этого уже никуда.
Иллюстрации: Таня Сафонова
