Чем стала для человека средневековья Куликовская битва, мы узнали, но кем мог быть один из ее участников, почему он оказался на поле брани и какие надежды возлагал на ее победный исход, — читайте в лирической реконструкции Дмитрия Левчика.
— А как лихо атаман выбил своим кистенём того дружинника из седла! И потом хлоп по шлему! И всё!
— И этак — пеший против конного!
— Так-то да, против его кистеня никакой конный не устоит!
Вот как, с удивлением и восхищением говорили вятские ушкуйники, налегая на вёсла, уходя от места последнего разбойного «подвига». Они обсуждали удивительный бой своего атамана с конником, охранявшим разграбленный их внезапным налётом торговый обоз, когда атаман лихо сбил тяжёлым железным кистенём на длинной цепи всадника и вторым ударом быстро разбил ему голову. Даже крепкий шлем не спас того молодца! Вот каков удар атамана!
Добыча была богатой. И рухлядь пушная, но её почти не брали, и арабские дирхемы, и дорогая серебряная посуда из заморских стран.
Атаман разговора почти не слушал. …Думал про себя: «Невелика затея — выбить из седла молодого мальчишку, да разбить ему буйну голову». Не хотел этого атаман. Хотел оглушить, да силу не рассчитал… «Ещё одну душу загубил… Господи! Будет ли мне прощение на том свете?»
Об этом, о прощении, он раньше почти не задумывался. Не верил особо ни в Бога, ни во врага людского. Но как-то недавно в груди атамана, в том месте, где, наверное, была душа, появилась боль. Боль настоящая, не стихавшая ни на минуту. И всё вспоминалась ему одна и та же история. Тоже совсем недавняя.
Грабежом и разбоем взяла его ватага тогда две ладьи купеческие. Товару немного, да плыли на тех ладьях жена купца с детьми. Мальчиком и девочкой. Малые совсем. Красавица купчиха была. Белокурая, статная. За такую рабыню, сказывали, в городе Багдаде могли до 15 000 дирхемов дать. «Нам до Багдада далеко, — решил атаман. — Мы и за 500 продать сумеем». Велел он беречь пленницу. И детей её велел беречь. Хоть недорого, и их продать можно. Да не продал. Утопилась она. Тем же вечером и утопилась. С ладьи упала, и детей столкнула. Недоглядели. Видел атаман, как уходила под воду красавица и детки её. Тонула и молча на него смотрела. И что-то заболело тогда в груди. Сначала думал, что жалость от потери выгоды возможной. Потом понял. Нет. Иное… И боль не отпускала…
Разбойники тем временем пристали к берегу, развели огонь, приготовили кашу, уснули…
…А утром — атаман исчез. И никто не видел, куда делся он. Искали. Кликали. Как сквозь землю провалился! И не взял с собой ничего. Ни из добычи, ни денег. Только его кистеня не нашли тогда разбойники…
…На Маковце звонили к заутрене. Немногочисленная братия спешила в храм. По пути обсуждали, что какой-то путник стоит перед воротами обители, просит, умоляет увидеться с Преподобным, да на приглашения войти отказывается, не смеет. Сам Преподобный приболел тогда и вышел из ворот к страннику только через день. Всё это время тот стоял на коленях, молился. О чём говорил Преподобный со странником, не ведала братия. Видно, в обитель странник просился, постриг хотел принять. Преподобный пустил его в обитель. Но на постриг благословил не сразу. Наверное, месяцев, эдак, через шесть.
Нёс странник самое суровое послушание. И не говорил особо ни с кем. Соблюдал самый строгий пост. Имя ему нарёк Преподобный — Александр. Одну только странность заметили монахи — когда он носил воду в монастырь из источника под горой, то старался не глядеть в сторону перелеска, что бежал от соседней с Маковцем Блинной горки к оврагу, как будто боялся чего-то, будто что-то страшное таилось в том перелеске…
В конце августа того года в обитель приехал Великий князь с малой дружиной. Случайно оказавшись рядом с кельей Преподобного, не желая совсем того, Александр услышал бурный, громкий спор Преподобного с князем. Точнее — сам-то разговор он не слышал. Слышал, как шумел князь, видел, как недовольно он глядел, когда вышел из кельи, как скоро шел, сел на коня и умчался. Дружина едва за ним поспевала. А о чём была беседа Великого князя с Преподобным — то Александр не слышал…
…Преподобный три дня молился. Из кельи не выходил. Братия даже волноваться начала. И вот под вечер четвёртого дня Преподобный позвал к себе Александра и ещё одного инока по имени Андрей, и велел готовиться в путь, за князем. И дал им Преподобный напутствие. Напутствие важное. Долго говорил с ними, нелегко говорил, дабы поняли они и сомнения Преподобного, и, возможно, промысел Господа.
Начал речь с того, что за грехи наши послана на Русь власть татарская. Послана потому, что разделилась Русь. «А сказано в Писании, — продолжал Преподобный, — что разделившееся в себе царство погибнет. Но, видно не до конца погибнет, ибо и по сию пору царств русских множество, а погибели русской земли нет. А нет погибели потому, что царей-то много, а епархия русская едина. И должна быть едина. Русские должны быть едины в своём церковном, молитвенном общении. Любое разделение русской епархии, а тем более увод русской паствы в католическую схизму или потворствование этому — величайший грех для того, кто это совершает. Грех непростительный. Ибо ведёт уже тот грех к смерти земли русской, а не просто к гибели какого-то царства. И все молитвы Архиепископов Константинополя и Вселенских Патриархов Филофея и Макария всегда были о единстве русской епархии. И о том же молится митрополит Киприан. И ошибается потому новый Патриарх Нил, низложивший митрополита Киприана. Неопытен он ещё в русских делах».
А далее настоятель рассказал, что ни попа Митяя, ни игумена Пимена митрополитом Преподобный признать не может. К расколу русской епархии ведёт Пимен. А будет раскол епархии — уведёт киевскую её часть язычник Ягайло Литовский в пасть римских схизматиков. Перекрестит западную Русь. И не может понять и принять потому Преподобный греховный поступок Великого князя — ссору с митрополитом Киприаном и поддержку игумена Пимена. И наоборот, понимает, почему в грамоте своей отлучил Киприан Великого князя от церкви. Потому Преподобный даже новорожденную княжну, дочку Великого князя, крестить отказался.
А сейчас князь собрался на бой с ханом Мухаммедом и просил благословения Преподобного. Не может Преподобный дать на то своё благословение. Не может благословить отлучённого от церкви князя, ведущего русскую епархию к расколу. И не дал Преподобный благословения. Потому так гневен был князь.
Но и не благословить воинство русское Преподобный тоже не может. Потому как победа Мухаммеда будет победой и его союзников, богопротивных работорговцев-генуэзцев и Михаила Тверского, получившего незаконно от Мухаммеда, а на самом деле — от беклярбека-гурагана Мамая, ярлык на Великое владимирское княжение.
Потому полки русские, идущие на бой с ханом Мухаммедом, должны быть благословлены, а князь — нет.
И повезти благословение Преподобного русскому воинству должны они, Андрей и Александр. На то воля Преподобного. Они самые молодые иноки и самые опытные в ратном деле. Говоря последнюю фразу, Преподобный вздохнул и тяжело посмотрел на Александра.
— Преподобный, разреши спросить, а будет ли прощён Великий князь, снимется ли с него отлучение? — молвил Александр.
— Про то мне неведомо. Я — человек. Всего лишь человек, — ответил Преподобный.
— А я? Будет ли мне прощение, Преподобный?
— И это мне неведомо. Ты — великий грешник, но милость Божья не знает границ. А я? Я — всего лишь богомолец. Не ведаю я будущего. Ступайте с Богом!
…Андрей и Александр вышли из кельи Преподобного. Во дворе обители братия уже подготовила им коней. Выехав за ворота, Александр попросил спутника остановиться. Спешился, исчез под горой в перелеске. И через недолгое время вернулся с измазанным землёй, видно, отрытым недавно, чуть поржавевшим тяжёлым кистенём на длинной железной цепи. Обвязав себя цепью кистеня, Александр сел в седло. «В бою кистень всегда сгодится», — ответил он на немой вопрос Андрея.
Ехали быстро, молча. Александр постоянно творил молитву.
Жёг ему его разбойничий кистень чресла, болела душа. Закопал он его тогда, перед приходом в монастырь. Спрятал от глаз людских, да и от себя самого в дупле у самого корня столетнего дуба. Думал, что навеки избавился от греховного оружия. Даже взглянуть потом боялся на то место, куда закопал, хоть и запомнил его хорошенько.
Ан нет! По-другому всё вышло. И вот ныне идти на бой без своего верного воровского друга-кистеня он не смог, не решился…
Великого князя они нагнали за Коломной. Скоро шёл князь. Только конные дружинники были с ним. Переправились через Непрядву и Дон. Вышли в тумане на болотистое поле. Там и остановились. Александру кто-то из дружинников князя дал кольчугу, щит и копьё.
Малый отряд князя Боброка с какими-то неведомыми Александру оружиями поскакал к ближнему лесу. Передовые разъезды донесли, что Мамай с Мухаммедом на них идут и скоро будут. Затихли воины. Уже слышен был гул войска Мамаева. Дрожала земля под вражеской конницей. В передовой полк поехали и Александр, и Великий князь
Князь выехал перед передовым полком. Он говорил. Говорил так, будто сам Иоанн Златоуст глаголил его устами. Такой речи-проповеди Александр даже в монастыре не слышал.
Князь говорил о том, что Русь должна быть едина и что для этого надо побить нечестивых. Говорил, что привезли воинам благословение на эту битву от самого Преподобного Сергия иноки его и что благословения он, Великий князь, сам не получил. И о том говорил, что без благословения руководить он битвой не может, а отдал хоругвь свою князю Андрею, и что сам он встанет в передовом полку как простой ратник, и пусть Бог рассудит — прав он, Великий князь, или не прав!
И ещё говорил, что сам Бог ныне пребывает с русским воинством. «А если Бог с нами, то кто против нас?» — так закончил Великий князь свою речь…
Вот показалось войско татарское. Остановилось. По традиции, по ратной привычке и русских, и татар, бой начинали поединщики. Из рядов татар выехал молодой боец. Его русские хорошо знали. Это был известный богатур Темир-Мирза. Удар его копья не знал ни промаха, ни поражения. Совсем недавно, на Воже, Темир-Мирза играючи справился в поединке с двумя сильными русскими воинами. Один! Честно говоря, побаивались его русские ратники. Перешёптывались. На бой не выходили. Александр с удивлением слушал их шёпот и внимательно рассматривал татарина. Тот хорошо держался в седле, грудь прикрывала прекрасная пластинчатая броня, одна рука умело сжимала копьё, на другой висел круглый лёгкий, металлический щит. Ею же он держал и уздцы коня.
«Опытный воин — сразу видно. Только вот сабля… Хороша сабля, да больно новая, — подумалось Александру, — не успела пока его рука привыкнуть к такой сабле-то…».
— Русские — просто трусы. Никто не посмеет выйти на бой с лучшим поединщиком Великого хана! — кичился Темир-Мурза, гарцуя на своём жеребце совсем близко от русских полков. — Мне за мои победы сам беклярбек саблю вручил. Этой саблей я отрублю свиные головы русских воинов. Я поимею ваших жён. Ваши дочери будут рабынями в моём доме. Ваши сыновья будут евнухами в моём гареме!..
А потом, потом из уст татарина вырвалась дикая, страшная хула на Пресвятую Богородицу и на церковь православную. И тогда — будто невидимая сила вытолкнула Александра из рядов войска и бросила навстречу татарскому поединщику…
…Темир-Мурза увидел, как какой-то странный русский в кольчуге не по росту, со старым копьём и явно не своим щитом пытается атаковать его. Он усмехнулся. Этого странного и нелепого русского он побьёт запросто!
Воины сшиблись. Копьё Темир-Мурзы ударило в щит русского поединщика и легко выбило инока из седла. Выбило, да сломалось. Падая, Александр обронил и щит свой, и копьё…
Тяжело поднялся на ноги. И увидел, что татарин, бросив бесполезный уже обломок копья, обнажил саблю и несётся прямо на него…
«Кистень! Только ты, мой воровской друг, и остался со мной! Ну, не подведи!» — прошептал инок…
Темир-Мирза замахнулся, ударил, но то ли рано бить начал, то ли кто-то саблю его отвёл, то ли русский непонятно каким способом ускользнул от удара….
… Александр с удивлением не то что услышал, но почувствовал, как будто зашумели крылья, и кто-то многократно более сильный встал за его спиной, и рука инока, вдруг наполнившись неземной силой, легко взмахнула над головой некогда разбойничьим тяжёлым кистенём, а ныне оружием Господнего возмездия.
Страшной силы удар выбил Темир-Мурзу из седла. Последнее, что увидел он, были яростные и торжествующие глаза того странного русского …
… «Да, видно, задел своей саблей всё же меня татарин… Крепко задел…». Александр распрямился
. Кровь сочилась сквозь его одежды, через пробитую ударом татарской сабли кольчугу. Ноги не слушались. Инок рухнул на колени, повалился на бок, на спину.
Он уже не слышал крики атакующих воинов, не замечал, как вокруг него закипел бой, как засвистели стрелы, как застучали сабли о шлемы и затрещали, ударяясь о щиты, крепкие копья, как громом загремели ручницы засадного отряда князя Боброка, как в панике бежали татары…
К удивлению Александра, боли он не чувствовал. Ушла куда-то и та щемящая боль в груди, что терзала его последние годы…
«Что это? Небо? Облака? Птицы? Ангелы? Архистратиг? Царица Небесная? Здесь? И свет, нестерпимо яркий белый свет! И лик Богородицы… Господи, да я уже видел тот лик… Это… Это же лицо той купеческой жёнки, убиенной мной… И голос…»…
Инок опять, скорее, почувствовал, нежели услышал его…
«Прощён!»
«Кто прощён? Я? За что? За удар во защиту и славу Богородицы и Царицы Небесной? Господи! Велика, велика милость твоя и милость Вседержительницы! Прощён… А князь? Будет ли прощён Великий князь?»…
Свет становился всё ярче, обволакивал Александра.
«Прощён!»…Снова почувствовал инок слова. «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Господи!».
И собрав последние силы: «А Русь? Будет ли прощена Русь?» — то ли подумал, то ли прошептал Александр.
Ответа не услышал.
Может в предсмертной судороге, а, может, в молитвенном рвении сложились в двоеперстие пальцы его десницы, но осенить себя знамением инок уже не смог. Силы оставили его…
…Монах Троицкого монастыря Александр Пересвет, а с тех пор и до скончания времён — воин благословенного воинства Царя Небесного предстал перед престолом Господним в лето 6888 от Сотворения, сентября в 8 день…
Господи! Будет ли прощена Русь?..
