Почему экономические модели не могут в точности описать реальность, рассказывает преподаватель Карлова университета Томаш Седлачек в книге «Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит». Сравнивая хозяйственные модели с шахматной доской, ученый показывает, из-за чего реальное финансовое положение мира вписывается только в 65-ю, несуществующую клетку поля, по каким причинам экономика бесполезна во времена мировых кризисов, из-за чего невозможно однозначно прогнозировать развитие рыночных систем, в чем заключается иллюзорность финансовых моделей, а также зачем экономистам нужно стать скромнее в своих выводах.
Мёртвый мир и мир живых
Математика подходит для изучения окружающего мира лишь в той мере, в какой мы осознаем ее пределы. Объекты математического исследования мы прежде всего должны «убить», вынуть из них душу. Как говорит Роберт Нельсон, «в последние годы экономисты начали понимать, что статический мир имеет мало общего с сутью какой-либо экономической ситуации в реальном мире».
Сёрен Кьеркегор писал: «Бытие выходит за рамки логики». Именно стремление моделировать реальность как бы убеждало нас в существовании двух миров. Первый мы пытаемся понять через абстрактные (и, значит, нереальные) модели, второй — эмпирический, настоящий, an sich, его невозможно смоделировать (так как он живой и подлинный, то с ним нельзя обращаться как с нашими воображаемыми конструкциями). Подобное противоречие находит свое отражение и в экономике. Существуют экономические модели, пытающиеся описать поведение индивидуума или всего общества, в которых все прекрасно сходится, но они обычно исходят из нереалистических предположений или ведут к неприменимым на практике выводам. Чаще всего происходит и то, и другое.
Фриц Махлуп знал эту проблему во всей ее остроте: «Экономическая наука — это система априорных истин, продукт чистого разума, точная наука, добивающаяся, чтобы ее законы были такими же универсальными, как и законы математики; это аксиоматическая дисциплина, система чистых дедукций из ряда постулатов, не допускающая никаких эмпирических проверок или опровержений». Пьеро Мини идет еще дальше и такому абстрактному научному миру дает следующее определение: «Весь мир идей как таковой есть мир мертвый».
Понять научно можно лишь нечто статичное, неспонтанное, предсказуемое, то есть неодушевленное. Такова цена, которую Декарт, а с ним и все ученые должны заплатить за точность. В угоду научной четкости и элегантности из науки уходит жизнь. Заменой ей могут быть логика и абстракции, действующие в своем собственном мире. Как будто бы все, что нельзя выразить математически, утратило право на подлинное (научное/эмпирическое) существование. В том же мертвом мире функционирует и математика, так же как механика, причинность и все наши (внутренне непротиворечивые) конструкции. Абстрактные модели могут быть элегантны и способны сочетаться между собой. Но они также могут быть очень далеки от реального мира живых.
Экономика, к примеру, делает миру анастезию упомянутым ранее заклинанием ceteris paribus, отключающим модели от реальности. В таком искусственном мире мы можем создавать произвольные конструкции. На трюк с ceteris paribus в конце концов обратил внимание и Фрэнсис Хатчесон, считавший, что речь идет об одном из двух главных способов, которыми экономика препятствует эмпирической проверке (второй — это уже упомянутый отрыв логико-дедуктивных моделей от эмпирического содержания). Так как в реальном мире ceteris совсем не paribus, то у экономистов есть огромный простор для фантазирования, реальность их в этом никак не ограничивает и не стоит на пути их воображения.
Средневековье кишело ангелами, танцующими на булавочной головке; нашим временем завладела оптимизация на основе анализа предельных величин. В таком свете средневековая дискуссия о количестве ангелов на булавочной головке кажется более реалистичной хотя бы потому, что, в отличие от таинственных терминов экономики, булавочную головку и ангела представить себе может каждый. Тем не менее оба способа теоретизирования эмпирически непроверяемы и за пределами своего собственного дискурса бессмысленны и неприменимы. Они содержательны, лишь будучи замкнутыми в своей собственной вселенной.
Молчание живых и мир 65-го поля
Во втором мире, где есть жизнь, наука молчит. Лучше всего это выражено в последнем, ставшим кульминацией всего «Трактата» Витгенштейна предложении: «О чем нельзя говорить, о том должно умолкнуть». Великий философ и логик приходит к парадоксу о бесчувственности (но не бессмысленности!) моделей. Они являются бессодержательными, но полезными лесами, по которым мы и взбираемся. Проблемы мироздания показывают, но сформулировать их не позволяют; не допускают никаких вопросов и уж тем более не дают никаких ответов. Реальный мир живых абстрактно понять нельзя. Не существует модели, которая смогла бы вместить в себя его «неумытость» и «непричесанность» во всей их живой сложности.
На шахматной доске шестьдесят четыре клетки. Они черные и белые, любое движение по ним определяют строго заданные правила. Фактически всю последовательность игры можно восстановить и ретроспективно, остановив время, один и тот же ход повторять до изнеможения, — в шахматах мы разбираемся, правила выдумали сами. Играя в них, мои друзья отставляют пиво и вино на ближайший столик, про который говорят, что это шестьдесят пятое поле. И скоро оно становится целым миром вне шахматной доски. Напрашивается аналогия с аналитическим подходом. Мы можем хорошо объяснить и, с разделением на черное и белое, проанализировать нами самими придуманную шахматную доску, но ведь главное происходит на самом большом поле, на шестьдесят пятой клетке. В конце концов, именно там находятся все игроки.
Вещи, о которых мы не способны (научно или аналитически) говорить и мимо которых следует скромно, в молчании пройти, вопиют к нам как самые важные вещи, о которых мы на самом деле хотим и должны говорить. Некоторые сферы жизни (возможно, самые главные) аналитическая наука (если она честна) должна миновать в молчании. Большая часть наших жизненных (а часто и научных) интересов лежит как раз на том самом шестьдесят пятом поле. И потому давать однозначные (научные) ответы на реальные вопросы труднее, чем кажется.
Горе экономики в том, что она живет в состоянии своеобразной шизофрении. Теоретизирующий экономист должен забыть о мире реальном (он должен грезить, подобно Декарту), иначе ему в своих моделях далеко не продвинуться. Наградой бывают выводы такие же абстрактные и неприменимые, как сами модели. А когда экономист рассуждает о практической экономике, о хозяйственной политике, например, он должен забыть о большинстве моделей (на практике они ни к чему), отбросить ненужный сложный теоретический аппарат и говорить исходя из опыта.
А теперь последний вывод для экономистов из этой книги: экономисты должны быть скромными: нужно смириться с тем, что не мы экономику выдумали и не мы ее строим. Как я пытался показать, хозяйственная жизнь существовала намного раньше, чем появилась наука о ней, и представляет собой нечто такое же архетипическое, первичное, исходное, как само человечество. Мы не архитекторы экономики, мы только (более или менее опытные) путешественники, со священным трепетом созерцающие поразительный и грандиозный древний город. Такое наблюдение подобно разглядыванию циферблата часов и попыткам выяснить принцип действия спрятанного внутри механизма. Через некоторое время мы бы смогли предсказать, где будут стрелки в любой момент в будущем. Но если бы такие часы увидел инопланетянин или человек, не знающий, как они работают, то он мог бы для объяснения движения стрелок создать какое угодно количество теорий. Из них на основе имеющихся методов и академических споров была бы выбрана наилучшая, исходя либо из критерия математической элегантности, простоты, достоверности, политической уместности, либо из врожденного представления о том, как такой механизм должен функционировать, и так далее. При этом вызывает большое сомнение, что теория, объяснившая ход часов сложностью связи пружин и многих разных колесиков, в таком состязании оказалась бы победителем.
Истина откроется, лишь когда часы сломаются и возникнет необходимость в их починке: именно в тот момент мы осознаем, действительно ли понимаем, как устроен их механизм. Экономисты не только не могут починить часы, переставшие работать так, как сами ученые себе это представляют, но даже не способны между собой договориться, как привести их в надлежащее рабочее состояние.
Но можно ли исследовать скрытый принцип действия, если у нас нет возможности заглянуть непосредственно внутрь механизма? Словно непонимающие студенты, мы вечно будем смиренно стоять перед не нами созданным живым механизмом, перед этим чудом, называемым рыночной экономикой, и надеяться, что он не остановится. И все происходит так же, как с Пражским орлоем, который, согласно легенде, не может починить ни один часовщик, кроме создавшего его мастера Гануша. Экономисты знают только, как комментировать экономику и регулировать ее, пока все функционирует хорошо.
Экономика прекрасна
Во времена, когда экономика на подъеме, нет оснований сомневаться в способностях экономической науки. Но разве это заслуга доктора, что ребенок растет? Врач, безусловно, может поспособствовать теми или иными советами, но если малыш практически здоров, вы не сможете отличить плохого специалиста от грамотного. Хорошего лекаря (или экономиста) вы лучше всего распознаете во время болезни, кризиса.
Об экономике иногда говорят (чаще всего люди, ею занимающиеся), что она — королева общественных наук. Еще пару лет назад мы были так зачарованы прогрессом мирового хозяйства, что совершенно забыли, как она беспомощна во время кризиса. Модели в этот период перестают функционировать. Похоже, они хорошо работают, когда работают, и не работают, когда не работают. И как с этим быть?
В кризисные времена, когда изменения резки и часты, стандартные математические модели использовать нельзя. При их разработке мы полагаемся на данные, собранные в течение достаточно длительного времени, однако за вдохновением нам все равно приходится обращаться к истории и воображению. Как часто человек слышит от аналитиков фразу: «Модель нам говорит то-то, но мы думаем, что…» Искусственное построение необходимо дополнять интуицией. И это надо признать.
Думать как экономист — полезное упражнение для ума, равносильное игре в шахматы. Благодаря им мы учимся мыслить стратегически, но было бы глупо утверждать, что мир шахматной доски и перемещение фигур на ней соответствуют движениям войск и что настоящие кони скачут буквой «Г». Более того, если человек слишком сживается с ролью экономиста, он перестает понимать, что в жизни можно играть не только на эгоистическо-экономической струне. Что-то подобное, возможно, имел в виду и Шумпетер, когда писал: «Всемирная история (общества, политики и культуры), история экономики и, в частности, история развития производства не только необходимы, но, в сущности, являются наиважнейшими для понимания нашей проблемы. Все остальные материалы, статистические и теоретические методы вторичны по отношению к ним, и мало того — без них бесполезны».
Чему-то из абстрактных моделей экономист научиться может (так же, как из шахмат), и бывают ситуации, когда абстракция (пусть и упрощенная, и ошибочная, и внутренне противоречивая) — это единственное, что у нас есть. Более того, если вы такому способу рассуждений однажды научились, в дальнейшем бывает тяжело избавиться от сложившегося мысленного образа. Как только вы сталкиваетесь с подобной проблематикой, он автоматически приходит к вам на ум. Иногда модель полезна, иногда обманчива, но мы должны осознавать, что в обоих случаях она не описывает реальность, а лишь представляет ее рациональную абстракцию. Речь идет о вымысле, в отдельных случаях, возможно, удобном, но всегда остающемся исключительно фантазией. Экономист должен отдавать себе отчет в том, что модель — это фикция. Пусть экономист использует модели, но он, говоря в духе Витгенштейна, должен уметь выйти за их пределы. Он не должен доверять им (это притчи!) и погружаться в них полностью. Нужно просто знать, где модели полезны, а где нет. В противном случае экономист принесет больше вреда, чем пользы.
