Мальчики и девочки: как мы издали сочинения эмигранта-самоубийцы
Мы — это «Вздорные книги», импринт издательства Common Place. Мы готовим к печати вздорные книги из прошлого российской и переводной словесности; вздорные — читай: несвоевременные, неугодные и просто негодные; такими были, такими и остаются по сей день. Две наши первые книги — «Собрание сочинений» писателя-эмигранта первой волны Ивана Шкотта и «Дневник учительницы воскресной школы и другие произведения» Эмилии Кислинской-Вахтеровой. О второй можете почитать вот здесь, а о первой — ниже.
Иван Андреевич Шкотт (1903–1933) принадлежал к роду обрусевших шотландцев. Он родился под Москвой, учился в Четвертой московской гимназии и МГУ. В 1923 (или 1924) году «за антисоветскую» агитацию Шкотта сослали в Нарымский край на административное поселение, откуда он совершил беспрецедентный побег: 1 октября 1925 года он пересек границу Польши, а уже в следующем году оказался во Франции, сначала на металлургическом заводе в Кане, а потом в Париже, где завел знакомство с А. М. Ремизовым. Однако, несмотря на его поддержку и литературное наставничество, Шкотт почти не имел возможности печататься и был вынужден совмещать писательскую деятельность с тяжелым физическим трудом. Он страдал от одиночества, житейской неустроенности, проблем со здоровьем и в конце концов покончил с собой.
Литературное наследие Ивана Шкотта невелико по объему — согласно свидетельствам современников, писатель отличался крайней требовательностью к себе. До нас дошли лишь несколько рассказов, а также повесть «Мальчики и девочки», которая вышла отдельной книгой в 1929 году, в специальной серии «Новые писатели» (там же планировалось издание «Вечера у Клэр» Гайто Газданова). Этот текст можно поставить в один тематический ряд со «Школой» Гайдара, «Республикой ШКИД» Белых и Пантелеева, «Кондуитом и Швамбранией» Кассиля. Шкотта от названных авторов отличает критический взгляд на революцию: ее стихия — не очищающий, но опаляющий огонь; он обжигает старых и молодых, «мальчиков и девочек», которые пытаются жить по-прежнему. Еще одна особенность повести — ее модернистская прихотливость: рубленый синтаксис, смысловые лакуны, частые и резкие смены повествовательных модусов (обмен записками на уроке, отрывки девичьего дневника, диалоги школьников и учителей). За счет этого передается сумбурный дух номинально советской школы, которая цепляется за гимназическое прошлое.
Приводим отрывок из повести «Мальчики и девочки»:
Сидели на скамьях и просто на партах шестеро: Валя, Катя, Ала, Вовка, Сережа, Шурка. Сидели после уроков, мудрили — —
КАТЯ (раздумчиво). Достоевский — замечательный.
ВАЛЯ. Раскольников убивает старуху потому, что знает: имеет право — и все может. И пошел потом Раскольников и донес на себя! Где же логика?!
АЛА. Он в безумии!..
СЕРЕЖА. Потрясен ужасной сценой убийства.
ВАЛЯ. Почему ужасной?!
СЕРЕЖА. Вот и идет.
ВАЛЯ. Почему сцена убийства — ужасная?!
ШУРКА. Теория, Валя, на один, а практика на другой манер: штучки разные!
ВАЛЯ. Не понимаю, не понимаю! Пусть старуха в крови и сестра тоже в крови, но ведь разум же! Бога никакого, ничего нет, есть человек. И узнал человек, что может все, и ничего непозволенного нет, и все загородки — человеческие, и вот делает маленькую пробу, «вошь давить»: Раскольников же говорил, — и даже полезное дело, да-да! полезное! — а после полезного дела, — кровь капнула, — нытик: получился из него нытик. Заахал хуже деревенской бабы! Ведь просторно, легко: разум освободил — можно, а ахает, значит что? Грош, выходит, цена разуму: по Достоевскому во всяком случае, для Раскольниковых.
ВОВКА. Кто это — Раскольников?
ВАЛЯ. Достоевского не читали?!
ВОВКА. Читал.
ВАЛЯ. Хотя ведь вы Тычков!
КАТЯ. Тычков — тычка, тычка-затычка.
ВОВКА. Я бы вам сказал!..
ВАЛЯ. Отвяжитесь, пожалуйста!
КАТЯ. Нет, что он хочет сказать?!
ВОВКА. Я вам скажу!..
ВАЛЯ. Не мешайтесь, тычка! Вот, Каругин, — это нелогично, и, по-моему, Раскольников — тряпка.
СЕРЕЖА (глубокомысленно). Слабость, конечно, но слабость живых людей. У человека по голому разуму не выйдет. Разум, а кроме него навыки, или психология, вот когда между ними совпадение — и идет по-хорошему, а разошлись — все кувыркается. И у Раскольникова: убей, можешь, «вошь», — а убивать Раскольников не привык… Изнасиловал себя и страдает.
АЛА. Он, наверно, чудно интересный! Длинные черные ресницы и сумасшедшие глаза!
ВАЛЯ. Ты же видала в кинематографе, Ала: у героя лоб всегда красивый, и нос, и рот. Все герои — интересные.
АЛА. Я тоже так думаю.
КАТЯ. Это их обязанность. (Раздумчиво). Достоевский — замечательный, только Достоевского и надо читать.
ВАЛЯ. Вы вот про нутро говорите, Каругин! Но ведь если постоянно бояться нервы испортить, тогда и прогресса не будет: делать ничего нельзя, только говорить. А человек тоже не в состоянии совершенствоваться!
СЕРЕЖА. Почему говорить?! Работать над собой надо, и психологию порой скрутить надо, но осторожно.
ВАЛЯ (насмешливо). Чтобы не переломиться?!
СЕРЕЖА. Чтобы не переломиться. Необходимо, чтобы была гармония — между разумом, значит, и всем остальным.
ВАЛЯ. Все остальное! Или очень маленькое что-то, Каругин, или очень неясное даже вам: поэтому вы так неопределенно и выражаетесь.
ШУРКА. Вот вы вцепчивая! Например: что есть у Вали очень хорошего помимо ума? Такой вопрос, а ответ такой: у Вали есть очень вкусные губки…
ВАЛЯ (чуть краснеет). Вы откуда знаете?!
ШУРКА. Подождите! Потом у Вали есть носик, который хочется поцеловать, карие глаза, ручки, ножки и еще кое-что.
ВАЛЯ (краснеет). Вы забылись, Свешников!
ШУРКА. Жалко вас: вспотеете, друг друга не перехитрите, — потому упрямые. За какие грехи вы нас мытарите?! Страшные слова рассказали, а толку?! «И не помяни имени Его всуе», а Достоевский на языках — час целый.
КАТЯ (неодобрительно). Чтой-то вы сегодня разговорчивый!
ШУРКА. Кит, милая, пожалуйста, не ревнуйте: клин клином вышибаю.
КАТЯ. У-у! Не смейте говорить мне — милая!
ШУРКА. У меня прорва ласковых слов, когда будем вдвоем, я все скажу, не теперь.
КАТЯ. Помыться надо!
ВАЛЯ. А вот большевики молодцом, Каругин: у них вышло!
СЕРЕЖА. При чем же большевики?!
ВАЛЯ. Боевая программа, и вся жизнь расчерчена, и они осуществляют: не киснут в разговорах.
СЕРЕЖА. И с кровью! Поэтому вы про них?
ВАЛЯ. Да. Они имеют мужество не останавливаться.
ШУРКА (серьезно). Что ж здесь хорошего?!
ВАЛЯ (задетая). Петр Великий тоже в крови, собственноручно головы отрубал, Наполеон, французская революция! Много, много! А если иначе нельзя? Ну и пускай попачкаются белые руки, а то больше всего белые руки любят!
ШУРКА. Но что ж здесь хорошего?! И Петры Великие могут ошибаться, да на Петра Великого с полсотни смерденышей придется!
КАТЯ. Вот, мне так нравится, как Свешников говорит.
АЛА. Страшно жутко, когда кровь! Мне, например, и от обыкновенных покойников страшно жутко.
ШУРКА. Тогда любой убийца прав.
СЕРЕЖА. Ну положим, Шура! Тут вопрос в чем? Можно ли идти прямой дорогой к прекрасной цели?
ШУРКА. А на прекрасное, видишь ли, вкусы разные, и прямых дорог всегда несколько. Предпочитаю тех, которые выбирают дорогу, где белые руки могут оставаться белыми.
АЛА. О чем это вы, господа?! Вы про скучное начали!
ВАЛЯ. Ну, а как же по-вашему, Каругин, идут большевики прямой дорогой?
СЕРЕЖА. Не знаю! А они, конечно, считают, что прямо.
ВАЛЯ. Все-таки молодцы, правда?
СЕРЕЖА. Я буду, Валя, говорить о хороших, честных большевиках…
ШУРКА. Хороших и честных большевиков нет!
СЕРЕЖА. Ну, это дело взгляда.
КАТЯ. А по-моему тоже! И папа говорит — «нет!»
АЛА. И мой папа.
ВАЛЯ. А по-моему есть. Я слушаю, Каругин.
СЕРЕЖА (глубокомысленно). Есть среди них цельные люди, согласовано в капельку, только такие люди везде есть, а большинство вроде всякого большинства: закомпромиссились, по лазеечкам, а другие вовсе не выдерживают: Раскольниковы.
ВАЛЯ. А вы как?
СЕРЕЖА. Что?
ВАЛЯ. Вы знаете, странная мысль! Представьте себя в громадном городе, только чужом: большой и не Москва. И живете вы совершенно один: нет у вас поддержки, друзей, ничего, —
а самое главное, нет у вас денег, Каругин. Вообразили?
СЕРЕЖА. Ну?
ВАЛЯ. А кругом «вши» ползают с денежными мешками, и вот еще: были бы деньги, и вы смогли бы что-нибудь большое сделать, или просто — нужны они вам, чтобы по-человечески
жить. Ведь — наш долг по-человечески жить, Каругин! Бернард Шоу, он очень умный, он говорит, что нищета — порок. Так вот, нужны вам деньги, чтобы не отупеть, — это хуже
смерти, Каругин, дубиной сделаться! — разучиться чувствовать красоту: тогда какая же жизнь! Вообразили себя в таком положении?
СЕРЕЖА. Вообразил, скажем.
ВАЛЯ. Убили бы?
СЕРЕЖА. Почему же именно убить?!
ВАЛЯ. А вот невозможно иначе: гибель вашей личности
или «вошь» погибнет.
СЕРЕЖА. Такая штука может получиться: и там, и там гибель.
ВАЛЯ. Как же?!
СЕРЕЖА. А так! Убью и тоже свернусь, как Раскольников.
ВАЛЯ. Тогда без выхода?!
СЕРЕЖА. Да, каюк! А, впрочем, и убил бы… может, убил бы.
ВАЛЯ. Вы сильный, Каругин! Вы не уступили бы!
ШУРКА. Большой город. Незнакомый! Чужой! А вокруг вши — а с мешками, а в мешках золото, а в золоте красота, а в красоте жизнь: убить ли, убиться ли?! Сидим мы в нашей Москве, и все — знакомое, незнакомого нет. Что касаемо вшей, столько беленьких в чужом городе не сыщете. Правда, вши — обыкновенные: ползают себе крошки без золотых мешков, — но кусачи.
АЛА. Фи-и-ий!
КАТЯ. Какие вы гадости говорите, Свешников! Неужто не противно?!
ШУРКА. Ну и нет! Симпатяги. Положить симпатягу на зуб — хрусть!
ВАЛЯ. А как на вкус, Свешников?
ШУРКА. Не пробовал. Имеете любопытство, можем коллекцию добыть.
АЛА (тихо Вале). Валя! Тычков твой дневник читает!
(Съежился Вовка в уголку, уткнулся в лиловую тетрадку).
ВАЛЯ. Подлость, Тычков! Слышите?! Это подлость!
ВОВКА. У-ви-де-ли!
ВАЛЯ. Отдайте! Сию же минуту отдайте!
ВОВКА. Посмотрели и… и… и… у-ви-де-ли! Меня свирепостью не возьмете!
(Валя бросается к Вовке).
ВОВКА (убегая). Мое вам, Валентина Львовна! На свободе в кроватке прочту.
ВАЛЯ. Как он смел?! Каругин, как он смел?! Это же подлость!
(Сережа и Шурка смущены: Вовка перехватил).
КАТЯ. Все они такие!
ВАЛЯ. Каругин! Я вас очень, очень прошу! Я ведь знаю, вы имеете влияние, пожалуйста! Вы сможете, сделайте мне, возьмите дневник!
СЕРЕЖА (смотрит в Валины глаза). Обещаю вам. Завтра вы его получите.
ВАЛЯ. И вы не будете читать, Каругин?! Не будете?! Не правда ли?!
СЕРЕЖА (продолжает смотреть в глаза). Не буду, Валя.
«Собрание сочинений» Ивана Шкотта можно приобрести в независимых книжных «Фаланстер», «Все свободны», «Полка» и др.
